дельфин - там, куда я ухожу - весна.mp3Прикосновения к мертвому телу не вызывают страха или отвращения. Это все равно, что дотрагиваться до самого себя изнутри, где более не осталось ничего живого. Собственная оболочка еще способна на бессмысленный перегон крови по венам и потребление кислорода, но скоро тоже пойдет в расход.
Бельмор прекрасно знает, Бельмор уже не смеется истерично и нервно, больше не думает, что он сумасшедший. У него не остается мыслей – механика действий, которую на словах объяснить невозможно. Как невозможно объяснить мотивы – преступление за гранью расстройства личности, своеобразное исполнение собственной последней воли, предсмертного желания.
Черты еще долго не пострадают от разложения, бережно охраняемые заклятиями нетления, но в них нет даже подобия жизни. Странно смотреть на сидящую в собственном кресле, обитом странной тканью с затертыми цветочками, на мертвую плоть любимого человека, затянутую в парадный траур черного костюма. Странно кому-то другому, а Каю – уже все равно, он бережным жестом ладоней, опущенных на холодные запавшие щеки, едва меняет положение головы, и идет на кухню заваривать чай.
В квартире холодно, кипяток льется в дно фарфоровых чашек – кроме них на столе ничего нет, но и чай остывает, оставаясь с обеих сторон нетронутым. Бельмор не чувствует волнения, колебаний, потребности говорить что-то в пустоту – только смертельную усталость. Он рассматривает строгие черты, бледность кожи, грубый порез на шее, качественно зашитый эскулапами. Все, что он любил в Поттере – оно, наверное, уже давно ушло, покинуло тесную клетку земной оболочки, но бесполезное чувство осталось, перерастая в отчаянье.
-Я тебя очень.-
Пальцы осторожно скользят по жестким темным волосам, по скулам, а губы накрывают тонкую кожу век в привычном жесте, но не ощущается движение давно остекленевших глазных яблок, не чувствуется тепла, и руки уже не ложатся в ответ на шею, проникая под ворот рубашки. После поцелуев на языке не остается привычного привкуса сигарет, только пресное ничего, только неясное ощущение сухой тяжести заполняющего рот языка.
Обнаженность выявляет неестественность в полной мере, но Кай с каким-то упорством расстегивает пошлые перламутровые пуговицы, дышит на холодную кожу, неловко прижимается губами, пальцами, что-то беззвучно повторяет. Не думает, как это выглядит со стороны. Не думает о физическом желании, которого нет, но столь же медленно выпутывается из собственного безразмерно свитера, устраивает голову где-то на странно выгнутой плечевой кости и закрывает глаза.
Проще верить, что собственное сердце тоже не бьется. Что все процессы в организме замедляются и прекращаются, даруя столь желанное единение, но жизнь еще теплится. Холод пожирает полностью, изнутри, и нет смысла греть руки о чужие ребра в соответствии старым привычкам.
В бессознательном передвижении по квартире есть некое желание сбежать от взгляда, от образа. Воплощение идеи не приносит иллюзии радости, не приносит утешение. Зато возвращает осознание реальности.
Смерть окружает со всех сторон, и тогда руки тянутся к пистолету.
Некому писать предсмертных записок, некому звонить – полицию вызовут соседи, услышав звуки выстрела.
Бледность кожи сливается с чужой, когда оплетает тело в последних объятиях, которые более не разомкнет, направляя за линию бледных губ холодную сталь пистолета и нажимая на спусковой крючок.
Кровь окрашивает рубиновым белизну волос, течет из уголков рта, по шее. Оставляет уродливые пятна на обивке кресел, собирается в изломах ключиц Альбуса, когда голова Бельмора падает ему на плечо, и остекленевший серый взгляд отражает серое лондонское небо за распахнутым окном.