как ману узнал, что такое хуево.Все свои прекрасные двадцать лет Эммануэль Франко жил, не догадываясь, что это ощущение, когда хуево. Конечно, он знал, что такое больно – когда любовник матери, например, спустил его с лестницы в глубоком детстве. Знал, что такое обидно – когда отец вспомнил о нем лишь спустя целых тринадцать лет, знал, что такое раздражение, гнев, злоба, но вот что такое хуево Франко не знал до сих пор. И, честно говоря, в этот момент он пожалел, что узнал.
Атмосфера маленького прокуренного бара тяжестью давила на плечи. Слабый алкогольный коктейль, украшенный пошлым токсично-голубым зонтиком, так и плескался в высоком бокале, явно не собираясь перемещаться в желудок Ману. Зато пепельница была исключительно полной, пепел высыпался на заляпанную отпечатками пальцев и донышек пивных бутылок поверхность стола. Ленивая толстая официантка, старательно жующая жвачку, кажется, решила, что проще будет смахнуть потом пепел тряпкой, чем так часто менять пепельницы. Франко было все равно.
Вернее нет, ложь конечно. Ману было хуево.
Это злило, это просто невероятно выбешивало, но первичное чувство никуда не исчезало, оборачиваясь натуральным отчаяньем.
Два дня назад Бальтазар сказал, что у него дела. Внутреннее «я» Ману, конечно же, хотело возмутиться. Сказать, мол, какие это у тебя дела. Ты же тут никого, кроме меня, не знаешь. Настоящее, похуистично настроенное «я» просто передернуло плечами. Ну да. Понятно. Пиздуй отсюда. Неудобная заминка, не глядя в глаза, а потом это лохматое чудовище с безумными глазами и улыбкой выдало: «Ну ты..это..ну. Жди меня.»
И крышу снесло.
Да, конечно.
Ответил. Думал, что отвертелся, как же. За словами прятаться – легко, уверенно. Конечно, буду ждать, милый. В клубе, под наркотиками, под алкоголем, под кем-то чужим в чьей-то постели. Конечно, буду. Если завтра проснусь и вспомню, как тебя звали.
Однако, в действительности все оказалось не так, как хотелось. Утром проснулся, а Баля уже не было. Зато четким воспоминанием было не только имя и облик внешний, а еще какой-то смятый поцелуй под утро, когда Бальтазар выползал из его, Манюэля, объятий. И запах чужой кожи. И…и вообще.
А сейчас, спустя эти самые гребанные двое суток, Франко сидел в этом отвратительном помещении, не в силах даже толком напиться, отшив в самой грубой из всех возможных форм какое-то подозрительное, едва стоящее на ногах тело, подвалившее к столику с весьма недвусмысленными предложениями.
Карты отказывались говорить что-либо о местонахождении Баля. Карты вообще молчали, будто бы ревниво затаив обиду на то, что ныне пальцы так ласково касались не только их рубашек, но и чужой коже на выпирающих крыльях-лопатках, гладких плечах, позвонках и коленях. И это – тоже было хуево.
Но не так, как признать себе, что в действительности – ждешь.