и в момент, когда тянет к пропасти, с края, вниз,
удержи меня за полвечности от обрыва.
обними меня...
и, пожалуйста, появись. - ц
Первое время он и вовсе не понимает, что происходит. Почему в квартире то врачи, то полиция, то бледная, как полотно, мать. Он почти не встает с кровати, совсем не рисует и начинает забывать все, даже собственное имя. К декабрю, кажется, чуть-чуть отпускает, и Кай находит в себе силы даже пройтись по украшенным гирляндами и огнями лондонским улицам, заглядывая в витрины. Он покупает серебряный портсигар, и. кажется, бутылку вина: до рождества остается всего пара дней. Квартира, конечно, безнадежно маленькая, и окна узкой кухни выходят на улицу, где идет снег, и тускло светят фонари. Бельмору все кажется, что дверь вот-вот откроется, и кто-то войдет – он только немного волнуется, что не сможет вспомнить имя – и все будет хорошо. Но минутная стрелка замирает на цифре двенадцать, а потом бежит себе дальше, и когда Кай наконец открывает глаза ничего ровным счетом не происходит.
Горячая вода принимает иссушенное и истонченное тело в свои объятия, а лезвие входит в кожу почти безболезненно.
В четыре часа утра Бельмор сидит на кухне, согнувшись на табурете, и прижимает к груди замотанную какими-то тряпками руку.
***
В конце февраля у него заканчиваются деньги, и он больше не может платить за квартиру. Кай возвращается домой к матери. Она смотрит на него тяжелым мучительным взглядом и вздыхает. Она говорит, что хорошо, раз Кай вернулся. Лишняя пара рук в работе не помешает. У Кая нет выхода и сама работа в кафе его отвлекает. Иногда, он даже беседует с посетителями. Но каждый раз, когда в теплое помещение заходит какая-нибудь совершенно безумно влюбленная пара, Бельмор обязательно разбивает чашку, блюдце, или рассыпает чай. Он ничего не может поделать с тем, что так невозможно дрожат руки.
Одно из воскресений объявляется выходным днем. Эдвина уезжает по делам, а Кай остается один дома. Он уже стоит на табуретке в просторной гостиной, приладив к люстре веревку, когда дверь распахивается, и в комнату вваливается Михай. Михай, который никогда не предупреждает о своих визитах. Михай, который вытаскивает из петли, и, самое страшное, ничего не говорит. Только качает лохматой рыжей головой, почти понимающе. Но это все бред и хочется плакать. Потому что сегодня вечером он будет целовать кого-то в загривок и прижимать к себе особенно бережно. А Кай - просыпаться от кошмаров. Только слезы давно уже высохли.
***
К марту от него остается только оболочка, держащаяся на афетаминах и кислотке. Он мешает коктейли из этой дряни, от которых сводит внутренности и к горлу подкатывает тошнота, и всю ночь напролет танцует в клубах, надеясь, что под сумасшедшими нагрузками сердце не выдержит. Но механизм оказывается сильнее. Такие же обдолбанные мальчики, конечно же, трутся вокруг него, дотрагиваются, увлекают в танце куда-то в сторону, и пытаются залезть руками под слои одежды. И тогда, кажется, Кай приходит в себя: открывает глаза, смотрит прямо. И говорит отчетливо: «ты – не он». И смеется, пораженный простотой этого факта.
Он болеет уже несколько недель: то, что казалось банальной простудой, стало пневмонией. Бельмор выключает свет в квартире и, засыпая, надеется не проснуться.