текстОни ухитрялись уживаться на одной ветке. Собственно, для них обоих во всем мире существовала только она, а все остальное – трасса, по которой беспрерывно неслись хищные автомобили, загрязняющие маленький город выхлопными газами, дым от трубы местного промышленного завода, собаки и бомжи, греющиеся на канализационных люках, и даже множество крыш, множество других деревьев и других веток – все это их не интересовало.
Они сидели на одной ветке уже много лет подряд. Много лет подряд они сидели рядом, не обращая внимания на то, как менялась жизнь вокруг них, как времена года переходили из одного в другое, как сносили старые дома, как вокруг вырастали новые высотные здания. Весной на всех деревьях распускалась листва, ближе к осени – становилась желтой, зимой – облетала, оставляя голые стволы более похожие на обугленные скелеты. Все менялось, неизменны были они.
Они сидели рядом и жались к друг другу, когда морозы становились слишком сильными, но по весне, встряхивая перья от зимнего бреда, они в унисон тихо чирикали, привлекая к себе внимание прохожих. А те смотрели на сидящих на ветке с легким удивлением, быть может, отвращением – неощутимым, возможно, даже для них самих. Но уж точно не так, как смотрят весной на птиц, звонкие голоса которых неизменно у всех поколений ассоциировались ч окончательным приходом весны, со светлыми чувствами, подобными любви, с обновлением, с зарождением новой жизни…
Но какое же обновление, какая новая жизнь, какая любовь, когда птицы сидят на совершенно голой и сухой ветке, которую, пожалуй, давно надо было спилить? Когда выглядят они иначе, когда они не похожи ни на кого.
Кому нравится что-то, что выходит за рамки простого понимания?
А им плевать было, они сидели на этой ветки уже много веков подряд, и будут сидеть еще столько же. Даже когда мир рухнет.
Но ругаются они молча, не так, как другие птицы. Не по тем мелочам, типа крошек от булки. Но суть не меняется, когда воздух вокруг них звенит и дрожит, как трамвай и земля при его приближении к остановке.
А потом, он не выдерживает, подается вперед, распахивает свой клюв шире, шире, еще шире…и откусывает голову синице. Той, с которой прожил много веков, не меняя на журавлей.
Синичье тело все еще сидит на ветке, но перья пропитались кровью, не было видно желтой грудки, а из шеи торчали какие-то странные трубки. Ветка треснула, равновесия больше не наблюдалось.
Воробей взмахнул крыльями, хотя слушались они плохо. Отвыкшие от полетов, они с трудом, но оторвали от ветки его жирною, переливающуюся голубым цветом перьев, тушку. Яркое пятно быстро исчезало на фоне серых облаков.
Ветка, надломившись окончательно, упала на асфальт.
Город, тихонько гудевший, остановил свое дыхание, замерло все. Болезнь, давно предсказанная, нанесла первый удар.
Он снова начинал умирать.